Самый лучший враг - Страница 9

К оглавлению

9

— Ты мародер! — сказал ему Багров, забывший, что сам недавно стащил зубочистки.

— Мне Никиту кормить, — просто объяснил Шилов. — Мамуля — она больше по части воплей и поцелуев в клювик, а обеда от нее не дождешься.

Прасковья недовольно покосилась в их сторону, и над головой у Шилова лопнули две лампы дневного света.

— Молчу-молчу, — миролюбиво сказал бывший тартарианец.

— У нас едва не отняли Зигю. Мне это не нравится, — сказала Ирка и, поняв, что опять послужила Прасковье рупором, прижала ладонь к губам уже совсем надежно.

— Пуфс не обязан нравиться. Он на работе, — заметил Багров. — Лично меня напрягает другое. Зачем титан проламывался на поверхность? Что он искал? И еще вы помните, что он хромал? Причем рана давняя… Не от маголодий.

Глава вторая
ВСЕОБЩИЙ ДРУГ

Понимаешь ли ты ужасное чувство быть недовольну самим собой? О, не знай его!.. Человек, в котором вселилось это ад-чувство, весь превращается в злость. Он ужасно издевается над собственным бессилием.

Н. В Гоголь. Письмо к Погодину (28 семт. 1833 г)

Дождь был так мелок, что, казалось, он висит в воздухе в виде мельчайших капель. Он шел и вчера, и ночью тоже шел, и завтра будет. А лес какой! Глухой, страшный. Земля дыбилась от огромных камней, то там, то здесь приподнимавших мох. Ночью, если лежать неподвижно, можно было ощутить дрожание почвы, услышать низкий каменный рокот, и звуки трения — это под землей, выступая наружу, ворочались огромные камни. Дробились, перекатывались с боку на бок, рвали корни дубов, вскрывали старые разбойничьи могилы. Опасное место. Страшное. Сгинешь — и не хватится никто.

Около полудня по узкой лесной тропинке ехали в ряд двое верховых в длинных страннических балахонах с капюшонами. Балахоны были грубейшей мешковины, с пятнами грязи, а у одного даже с пятнами крови. Не один даже самый жадный разбойник не позарился бы на такую одежду. Да только балахоны эти мало кого могли обмануть. Седло под первый всадником было обычное для этих мест — охотничье, легкое. Под вторым же, едущим следом, — дорогое, удобное, с костяными вставками на передней луке. Стремена изукрашенные, стременные ремни — с золочеными клепками. Да и сапоги, одетые носками в стремена, — желтой драконьей кожи. Работа дорогущая, столичная. Такие сапоги меньше чем за десять золотых ни один мастер делать не возьмется.

У первого всадника в том месте, где грудь балахона была прожжена костром, тускло поблескивала сведенная тонкими ремешками чешуя доспеха. Кони под ними были хрипящие, с раздутыми боками, коротконогие, но очень мощные. Настоящие кони, обитающие на равнинах Верхнего Тартара. Дважды за эти дни, когда всадники вставали на ночь лагерем, из леса появлялись волки. Скалились. Сторожко припадали к земле. Глядели. Потом, тихо пятясь, возвращались в чащу. Волки были умные, битые. Добычу выбирали себе по силам. Чуяли, что эти кони, пахнущие остро и тревожно, с красными, углями горящими глазами, их не испугаются. Истопчут копытами, порвут зубами, а после еще и съедят. В Верхнем Тартаре мало пищи. Одной травой не прокормишься. Тамошние кони не брезгуют ничем. Ни улитками в толстых роговых панцирях, ни скорпионами с ядовитыми жалами, ни даже падалью.

Всадники ехали медленно. Вкрадчиво. Временами первый, служивший проводником, соскакивал с седла. Смотрел. Слушал. Порой прижимался щекой к земле и нюхал след. Положение его тела в эти мгновения очень напоминало тех ночных, сторожких волков, что издали наблюдали за конями. Лица было не разглядеть. Его скрывал капюшон.

Второй всадник обычно оставался в седле Озирался. Правой рукой держал поводья. С кисти левой свисала боевая плеть с вшитой в ремень узкой свинцовой гирькой. До бездоспешного противника удар такой плетью по голове — верная смерть, но смерть долгая, тяжелая. Если же по руке попадет — повиснет рука: кость перебивает на раз.

Всадники молчали, вслушиваясь в шорохи леса. Звуки эти были постоянны: скрипы, стоны ветра в кронах, крики птиц, далекий вой в буреломе.

Путь они начинали втроем, не вдвоем. Третий их спутник — суровый, во многих передрягах побывавший наемник, не боявшийся ни мертвяков, ни кикимор, ни подземельных хмар, сгинул две ночи назад. Причем сгинул, даже не обнажив напоследок меча. Ночью он просто встал, зачем-то разделся донага и отправился купаться в грязное озерцо, куда и свинью было добровольно не загнать. Его следы доходили до самой воды и из озерца уже не выводили. В черном озере из глубин поднимались какие-то пузыри. Вздувались. Лопались.

— Может, его позвала русалка? — нервно облизывая губы, спросил тот, что был в драконьих сапогах.

— За русалкой он бы не пошел, — отозвался проводник.

— А если сбежал? Передумал и сбежал? В озерцо, на тот берег и — фьють?

— Голышом, стал быть? И оставил туг свое копье? И свою плату?..

Проводник подбросил на ладони мешочек с монетами и вопросительно оглянулся на своего спутника. Тот равнодушно кивнул, и мешочек мгновенно скрылся в складках балахона.

— Ишь ты, незадача какая! Видать, чтой-то подкралось ночью прямо по деревьям. Он-то с краешку лежал. Вот оно его и прибрало, стал быть, по-тихому. Надо бы уйти отседова поскорее! — буркнул проводник и, трвожно задирая голову, отправился седлать коней.

И опять они ехали по сырому, враждебному лесу. Изредка он расступался, и заметны становились следы жилья. Живых деревень не попадалось, только забро¬шенные. Провалившиеся крыши, слепые окна. Улицы были ширю кие. Дома с резьбой, с черепичными крышами. Выходит, и здесь когда-то жили люди. И хорошо жили, без страха. Когда человек придавлен и всего боится, не станет он строить дома в два этажа с широкими окнами, с резными ставнями, с высокими хлипковатыми дверями. Напротив, закует себя в камень, прижмется к земле, попытается слиться с ней, спрятаться, показаться беднее соседей.

9